5. Порождение реальности

Дмитрию Лихачеву принадлежит важное наблюдение относительно иконы: она, в сущности, не изображение, а вещь, так как в ней нет свободного пространства, которое могло бы соединить ее с остальным миром. Обратим внимание на эту, конечно, одну из сторон иконы как явления каждая из икон уникальна и соразмерна всему миру. Это ее свойство — апокалиптичность — играло в истории культуры большую роль. В архаическом обществе к вещи относятся в силу ее апокалиптичности так, будто она рождена, а не создана. Отсюда сюжеты о бегстве или восстании вещей против человека.

У австралийских аборигенов есть рассказ о животной пище, убежавшей из костра от мифических сестер Вавилак. У папуасов мундугуморов корневищам ямса не понравилось поведение женщин и они вознамерились сбежать. В другом новогвинейском сюжете убегают практически все: дом, посуда, корзины с корневищами таро и женщина, которая все это спрятала в себе. А в Южной Америке у народа киче есть миф-предсказание: наступит день, когда домашние животные, горшки и сковороды, жернова и все прочие предметы, изготовленные рукой человека, восстанут против него и переложат на него свое бремя. Сходный миф изображен на одной перуанской вазе, относящейся к IV—VII вв. А в мифе индейцев мочика говорится, что домашние вещи в один из катаклизмов будут вести настоящую войну против людей. С вещами надо обращаться осторожно, ибо они обидчивы, считают обитатели острова Калимантан. Разве не в том же суть русской и белорусской сказок о муже, оставшемся хозяйничать в доме, и жене, ушедшей пахать поле? У мужчины животные портят тесто, и все не так идет у жены. В подобных сюжетах восстание вещей так или иначе связано с протестом против женщины (как в русской сказке о старике и золотой рыбке) или же инициировано женщиной

37

В античных сюжетах также есть мотивы восстания вещей и восстания женщин. Они рассматривались в комедиях Аристофана. А чем как не восстанием было поведение Евы, что привело в конце концов к появлению первого элемента культуры — одежды? Женщина мятежна, когда она не имеет потомства, она апокалиптична. В фольклоре многих народов мятежна молодая замужняя женщина: у русских в песнях о молодушке она грозит пожаром ненавистному новому дому. Апокалиптично одинокая женщина причастна апокалиптичиым силам. В состоянии культуры такую женщину изолируют от стихий. Поэтому у восточных славян женщина не смела появляться на солнце с непокрытой головой. Тогда женский головной платок — знак примирения с природой. Разрушение апокалиптичности — это синтагматический ее распад. Появляется вещь — морфема культуры при смысловом соприсутствии природного знака достоверности («края поля» и т.п.).

Судьба женской апокалиптичности такова. В культурной герменевтике человечества изначально существовал образ, условно называемый Великой матерью. Это — самодостаточная женщина, апокалиптичность которой должна была быть трансформирована в культурную реальность. Такую реальность, которая строится синтагматическим распадом, мы видим в палеолитических росписях, где женщина показана рядом с быком или оленем. Это одинокая Великая мать, животный партнер которой, как ни странно, образует смысловую морфему социальности. Потом подобные Великие матери превратятся в девственниц- демиургов, или богинь деторождения, вроде якутской Айысыт или балкарской «княгини — девушки Умай». Другая роль Великой матери — она становится не сексуальным партнером животного, но Хозяйкой зверей, богиней охоты. Вся запутанная проблема матриархата оказывается простой, ибо во всех сюжетах и обычаях, которые так прочитывались, видно просто состояние архаической герменевтики, вынужденной через целостность-апокалиптичность строить реальность, состоящую из частностей. Конфликт апокалиптичности и вещной бытовой частности оставил сюжеты о восстании и женщин, и вещей. Человечество в ходе герменевтического порождения реальности реализовало массу «матриархальных» обычаев, но никогда оно не создавало подобного общественного строя. На доказательства существования такого строя были потрачены огромные усилия,

38

среди которых монбланами фактов возвышаются работы Баховена, Бриффо и Марка Косвена. Работа последнего «Матриархат» — памятник всем этим усилиям. Но в ней не дано теоретическою заключения. Сколь многочисленны и порой красочны мотивы синтагматического разоформления апокалиптичности женщины! Даже одно ее обозначение несет в себе эту идею. «Та, которая сидит дома» — во многих языках, в том числе и кавказских: дом здесь разоформляет ее апокалиптичность. Иероглифические знаки рубашки и верхнего платья в китайской письменности — знак «женщина». Нахские языки на Кавказе хранят идею связи женщины и быка: слово «женщина-хозяйка» звучит так же, как «бык» (сту, ту). Для передвижения адыгских княгинь обязательно использовалась повозка, запряженная быком. 06 обсыпании невесты было сказано выше. Еще убедительнее обряд лечения бесплодия у женщины у африканских ндембу — ее обсыпают листьями, лишая апокалиптического одиночества. Волшебная сказка, которая, по Владимиру Проппу, начинается с первичной недостачи, прежде всего женщины-невесты, это позднейшая антитеза образу независимой и одинокой Великой матери. Герменевтика женщины имеет важное и самое реальное последствие — семейно-брачные и эротические обычаи, оформляющие влечение к ней как сексуальному партнеру. В обществе, каким предстает перед нами общество австралийских аборигенов, всеохватывающая система родства направлена против апокалиптичности женщины. Отношения, построенные по этой системе, лишают ее жизнь стадии девичества и отдают ее во власть мужской геронтократии. Тут женщина вся оказалась в культуре, и она вынуждена бежать в природу — в буш (лес) со своим любовником, обычная бытовая ситуация аборигенов. Все суеверные боязни, связанные с женщиной, от ее апокалиптичности. Встретить ее с пустым ведром у немцев, русских, у народов Поволжья и Средней Азии — не к добру, зато полное ведро лишает ее опасного величия, не оставляющего места мужчине. Она должна быть хорошо укрыта одеждой. Еще лучше, утверждают некоторые мусульманские богословы, если она будет в парандже. В апокалиптичном сознании никому нет места, даже вещи бегут от человека. Но «приходит» животное, как в палеолитической

39

фреске, и начинается культурогенез. Эпистема приходящего животного сохраняется в мифах на Русском Севере (приходящий олень), на островах Ментавей (тоже олень), у абхазов и адыгов (корова и козы). У чеченцев очень хороший знак, если в день первой пахоты на поле забредет корова. Эти мифы родились еще в доземледельческую эпоху. Аналогичные им связаны с культурным растением. В Индокитае есть миф, где зерно риса когда-то было размером с бревно и, созрев, само катилось к людям. В мифах европейцев колос пшеницы был в зернах от самой земли, и только собака, взяв вершину стебля в пасть, спасла часть зерна от уничтожения богом, разгневавшимся на людей из-за их грехов. Все эти сюжеты относятся к общечеловеческой универсалии — мифу о золотом веке, когда природа прямо соучаствовала в жизни людей. Апокалиптичность — это состояние сознания, когда любая вещь наделяется качеством всеобщности или метонимически равна этой всеобщности. Чаще это состояние бывает соотнесено с женским поведением. Женщина сучит нить — это нить жизни человека. Она ткет — основа и уток становятся структурами Вселенной, образуя целостный полюс герменевтического круга. Частный его полюс ограничивает эту всеобщность. Незаконченность и незавершенность и есть выражение этого частного полюса. Здесь появляется настоящий символ. Он первоначально был метафорой частности, незавершенности. Архаический символ — не позднейшая аллегория, а знак — указание на незавершенность. Например, два конца сломанной палки, глиняный черепок, расколотый на две половины, — указание-договор двум лицам довести до конца начатое дело, продолжить их отношения. Исконная, первоначальная функция символа выражалась через морфему-действие. Символ — ее посыл, начало морфемы действия. Апокалиптичность — это единичность, доведенная до всеобщности. Она уравновешивается в герменевтическом круге тоже единичностью, но частной — морфемой-действием. Герменевтический круг поэтому несет деятельностное, культурогенное начало. Архаическое действие осмысляется как синтагма с природой. В своем становлении морфема-действие символична и тем самым доведена до роли маркера действия, знака памяти и тем самым до бездействия.

40

На морфеме бездействии основаны идеи табу и ритуала. Табу означает запрет коммуникации, чаще всего визуальной и тактильной. В Океании человек, находящийся в состоянии табу, бездействовал до такой степени, что не пользовался своими руками для питания, его кормили. Находящийся в табу единичен, но всеобщность его ограничена морфемой-бездействием. Поэтому нельзя считать людей, указывать на них пальцем, считать зубы (все в культурах народов Кавказа). Табуация — вид примирения с природой, и огромная масса запретов прямо связана со стихиями природы, например не плевать в огонь или в воду. Самое главное человеческое табу — запрет на инцест (половое общение мужчины с близкой родственницей — матерью и сестрой). Удовлетворительного объяснения этого обычая в науке нет. Чисто социологические подходы к инцесту вторичны, будучи основаны на схоластических теориях эволюции родового общества, которого скорее всего никогда не существовало. Герменевтическое толкование инцеста тоже может быть умозрительно, но оно следует за теми реалиями, которые доносят до нас прошлое. В парадигме апокалиптической женщины первый ее сексуальный партнер — зверь или небесное светило, т.е. максимально природное начало. Затем уже, как мы знаем из реальных обычаев, это мужчина из наиболее удаленного общества. Поэтому сужение круга сексуальных партнеров женщины выглядит как распредмечивание в сознании ее апокалиптичности, примирение с реальностью и тем самым с природой. Ритуал не морфологически, а по своему смыслу — это бездействие, воздержание от производительной морфемы действия. Каким бы ни был сложным, многоактным ритуал, он уводит мысль человека от края апокалиптичности, он примиряет его с природой, как внешней, так и внутренней. Ритуал вовлекает в себя объекты природы, создавая тем самым коммуникативное поле предпонимания, что собственно и представляет собой первый контур нашей человеческой реальности.