К. Маркс и ф. Энгельс о польском вопросе 244

РЕЧИ НА ТОРЖЕСТВЕННОМ СОБРАНИИ В БРЮССЕЛЕ, ПОСВЯЩЕННОМ 2‑й ГОДОВЩИНЕ КРАКОВСКОГО ВОССТАНИЯ 1846 г., 22 ФЕВРАЛЯ 1848 ГОДА

РЕЧЬ МАРКСА

Господа!

Бывают в истории поразительные аналогии. Якобинец 1793 г. стал коммунистом в наши дни. В 1793 г., когда Россия, Австрия, Пруссия делили между собой Польшу, эти три державы ссылались на конституцию 1791 г., которая была единодушно осуждена за ее будто бы якобинские принципы.

Что же она провозглашала, эта польская конституция 1791 года? Всего‑навсего конституционную монархию: передачу законодательных функций в руки народных представителей, свободу печати, свободу совести, гласность судопроизводства, отмену крепостного права и т. д. И все это тогда называлось чистейшим якобинством! Итак, вы видите, господа, история ушла вперед. Якобинство тех времен превратилось теперь, если речь идет о либерализме, в нечто в высшей степени умеренное.

Три державы шли в ногу с веком. В 1846 г., когда, присоединив Краков к Австрии, они лишили поляков последних остатков их национальной самостоятельности, они окрестили коммунизмом все то, что некогда они именовали якобинством.

В чем же заключается коммунизм краковской революции? Была ли она коммунистической потому, что имела целью восстановление польской национальности? С таким же основанием можно было бы сказать, что война европейской коалиции против Наполеона во имя спасения национальностей была коммунистической войной и что Венский конгресс состоял из коронованных коммунистов. Или, быть может, краковская революция являлась коммунистической потому, что она стремилась к установлению демократического правления? Но никто ведь не будет приписывать гражданам‑миллионерам Берна и Нью‑Йорка коммунистических поползновений.

Коммунизм отрицает необходимость существования классов; он намерен уничтожить всякие классы, всякое классовое различие. А краковские революционеры хотели устранить лишь политические различия между классами; различным классам они хотели дать равные права.

В чем же, наконец, краковская революция была коммунистической?

Не в том ли, может быть, что она пыталась разбить цепи феодализма, освободить обремененную феодальными повинностями собственность и превратить ее в собственность свободную, собственность современную?

Если бы французским собственникам сказали: «Знаете ли вы, чего хотят польские демократы? Польские демократы хотят ввести у себя ту форму собственности, какая уже существует у вас», то французские собственники ответили бы: «Они поступают очень хорошо». Но попробуйте вместе с г‑ном Гизо сказать французским собственникам: «Поляки хотят упразднить собственность, которую вы установили путем революции в 1789 г. и которая у вас существует еще и поныне». «Как, – закричат они, – значит, они революционеры, коммунисты! Надо раздавить этих негодяев!» В Швеции упразднение цехов, корпораций, введение свободной конкуренции именуется ныне коммунизмом. «Journal des Debats» идет еще дальше: лишить двести тысяч избирателей той ренты, которую создает для них право на продажу своих голосов, это значит уничтожить источник доходов, разрушить благоприобретенную собственность, это значит быть коммунистом. Без сомнения, краковская революция также хотела упразднить один из видов собственности. Но какой именно? Тот, который так же невозможно уничтожить в остальной Европе, как невозможно уничтожить Зондербунд в Швейцарии, поскольку и то и другое уже перестало существовать.

Никто не станет отрицать, что в Польше политический вопрос связан с социальным. Они всегда неотделимы друг от друга.

Впрочем, спросите лучше у реакционеров! Разве во время Реставрации они сражались только с политическим либерализмом и с обязательным для него багажом вольтерьянства?

Один весьма известный реакционный писатель открыто признал, что самая возвышенная метафизика какого‑нибудь Де Местра или Бональда в конечном счете сводится к денежному вопросу, а всякий денежный вопрос не является ли непосредственно вопросом социальным? Деятели Реставрации не скрывали, что для того, чтобы вернуться к политике доброго старого времени, следует восстановить добрую старую собственность, собственность феодальную, собственность моральную. Всем известно, что монархическая преданность не может обойтись без десятины и барщины.

Обратимся к еще более раннему времени. В 1789 г. политический вопрос о правах человека заключал в себе социальный вопрос о свободной конкуренции.

А что происходит в Англии? Во всех вопросах, начиная с билля о реформе и кончая отменой хлебных законов, боролись ли политические партии за что‑либо другое, как не за изменение в имущественных отношениях? Не боролись ли они из‑за вопросов собственности, вопросов социальных?

Да и здесь, в самой Бельгии, не является ли борьба либерализма и католицизма борьбой промышленного капитала и крупной земельной собственности?

И не являются ли те политические вопросы, которые дебатируются в течение семнадцати лет, в сущности вопросами социальными?

Итак, какой бы точки зрения вы ни придерживались, – либеральной, радикальной или даже аристократической, – как можете вы еще упрекать краковскую революцию в том, что она связывала вопрос политический с вопросом социальным?

Люди, которые стояли во главе краковского революционного движения, были глубоко убеждены в том, что только демократическая Польша может быть независимой и что польская демократия невозможна без уничтожения феодальных прав, без аграрного движения, которое превратило бы крепостных крестьян в свободных собственников, собственников современных. Поставьте на место русского самодержца польских аристократов и вы лишь предоставите деспотизму права гражданства. Подобным образом немцы в своей войне с иноземцами обменяли одного Наполеона на тридцать шесть Меттернихов.

Если даже над польским помещиком не будет тяготеть русский помещик, – на шее у польского крестьянина по‑прежнему будет сидеть помещик, правда, помещик свободный, а не порабощенный. Эта политическая перемена ничего не изменила бы в социальном положении польского крестьянина.

Краковская революция дала славный пример всей Европе, отождествив национальное дело с делом демократии и с освобождением угнетенного класса.

Хотя эта революция и была на время подавлена кровавыми руками наемных убийц, она возрождается теперь со славой и триумфом в Швейцарии и Италии. Она находит подтверждение своих принципов в Ирландии, где узконациональная партия сошла в могилу вместе с О'Коннелом и где новая национальная партия является прежде всего партией реформаторской и демократической²⁴⁵.

Польша снова проявила инициативу, но это уже не феодальная, а демократическая Польша, и с этого момента ее освобождение становится делом чести для всех демократов Европы.

РЕЧЬ ЭНГЕЛЬСА

Господа!

Восстание, годовщину которого мы празднуем сегодня, не удалось. После нескольких дней героического сопротивления Краков был взят, и кровавый призрак Польши, представший на мгновенье пред глазами ее убийц, снова опустился в могилу.

Краковская революция окончилась поражением – поражением весьма прискорбным. Воздадим же последние почести павшим героям, пожалеем об их неудаче, выразим наши симпатии двадцати миллионам поляков, оковы которых в результате этой неудачи стали еще теснее.

Но, господа, разве это все, что нам надлежит сделать? Разве достаточно пролить слезу на могиле несчастной страны и поклясться в непримиримой, но до сих пор все еще бессильной ненависти к ее угнетателям?

Нет, господа! Годовщина краковского восстания является не только днем траура; для нас, демократов, это – день праздника, так как в самом поражении таится победа, и плоды этой победы прочно завоеваны нами, между тем как результаты поражения носят лишь преходящий характер.

И эта победа есть победа молодой демократической Польши над старой аристократической Польшей.

Да, последней борьбе Польши против ее чужеземных поработителей предшествовала скрытая, тайная, но решительная борьба в недрах самой Польши, борьба угнетаемых поляков против поляков‑угнетателей, борьба польской демократии против польской аристократии.

Сравните 1830 и 1846 г., сравните Варшаву и Краков. В 1830 г. господствующий класс в Польше оказался настолько же эгоистичным, ограниченным и трусливым в законодательном собрании, насколько самоотверженным, полным энтузиазма и мужества был он на поле битвы.

Чего хотела польская аристократия в 1830 году? Отстоять приобретенные ею права от посягательств со стороны императора. Она ограничивала восстание той небольшой областью, которую Венскому конгрессу угодно было назвать Королевством Польским; она сдерживала порыв в других польских землях; она оставила в неприкосновенности крепостную зависимость крестьян, превращающую человека в скота, сохранила унизительное положение евреев. Если в ходе восстания аристократия была вынуждена сделать уступки народу, то она сделала их только тогда, когда было уже слишком поздно, когда восстание было уже обречено на гибель.

Скажем прямо: восстание 1830 г. не было ни национальной революцией (оно оставило за бортом три четверти Польши), ни социальной или политической революцией; оно ничего не изменяло во внутреннем положении народа; это была консервативная революция.

Но в лоне этой консервативной революции, в самом национальном правительстве имелся человек, который резко критиковал узость взглядов господствующего класса. Он предложил действительно революционные меры, смелый характер которых перепугал аристократов сейма. В призыве к оружию всей старой Польши, в превращении войны за независимость Польши в европейскую войну, в предоставлении гражданских прав евреям и крестьянам, в наделении последних земельной собственностью, в перестройке всей Польши на основах демократии и равенства искал он путей для превращения национальной борьбы в борьбу за свободу; он стремился отождествить интересы всех народов с интересами польского народа. Нужно ли назвать того человека, гений которого создал этот столь обширный и в то же время столь простой план? Это был Лелевель.

В 1830 г. аристократическое большинство, ослепленное своими корыстными интересами, постоянно отвергало эти предложения. Но эти же идеи, созревшие и получившие дальнейшее развитие во время испытаний пятнадцатилетнего периода рабства, эти же самые принципы мы увидели начертанными на знамени краковского восстания. В Кракове – и это отчетливо бросалось в глаза – уже не нашлось людей, которые могли бы потерять многое; там вовсе не было аристократов; каждый предпринятый шаг отличался демократической смелостью, сходной, я сказал бы, с отвагой пролетариата, которому нечего терять, кроме своей нищеты, приобрести же предстоит целое отечество, целый мир. Там не нашлось места ни колебаниям, ни сомнениям: атаковали сразу три державы, провозгласили свободу крестьян, аграрную реформу, гражданское равенство евреев, нисколько не смущаясь тем, что это могло бы задеть те или иные аристократические интересы.

Краковская революция не стремилась ни к восстановлению старой Польши, ни к сохранению тех старинных польских институтов, которые еще были оставлены в целости иностранными правительствами; она не была ни реакционной, ни консервативной.

Нет, еще более враждебно, чем к иностранным угнетателям Польши, относилась она к самой Польше – к старой, варварской, феодальной, аристократической Польше, покоящейся на закрепощении большинства народа. Отнюдь не стремясь к восстановлению этой старой Польши, она, напротив, желала до основания ее разрушить и создать на ее развалинах с помощью совершенно нового класса, с помощью большинства народа, новую, современную, цивилизованную, демократическую Польшу, достойную XIX века, – Польшу, которая действительно явилась бы передовым стражем цивилизации.

Различие между 1830 и 1846 г., огромный прогресс, совершившийся в самой несчастной, окровавленной, растерзанной Польше, полное отделение от польского народа польской аристократии, бросившейся в объятия угнетателей своего отечества, бесповоротный переход польского народа на сторону демократии, наконец, появление в Польше такой же, как и здесь, у нас, борьбы классов, этой движущей силы всего социального прогресса, – вот в чем состояла победа демократии, отмеченная краковской революцией, вот в чем заключался результат, который еще принесет плоды, когда поражение восставших будет отомщено.

Да, господа, благодаря краковскому восстанию дело Польши превратилось из национального дела, каким оно было раньше, в дело всех народов, из предмета симпатий, каким оно было раньше, оно стало делом, в котором заинтересованы все демократы. До 1846 г. мы должны были мстить за преступление; теперь же мы должны поддерживать союзников, и мы сделаем это.

И прежде всего наша Германия должна радоваться этой вспышке демократического энтузиазма в Польше. Нам самим предстоит в ближайшее время совершить демократическую революцию; нас ждет борьба с варварскими ордами Австрии и России. До 1846 г. мы могли еще сомневаться, на чью сторону станет Польша в случае демократической революции в Германии. Краковская революция устранила всякое сомнение. Отныне немецкий и польский народы связаны нерушимыми узами. У нас одни и те же враги, одни и те же угнетатели, потому что русское правительство притесняет нас так же, как и поляков. Первым условием освобождения и Германии, и Польши является коренное изменение нынешнего политического положения Германии, ниспровержение Пруссии и Австрии, оттеснение России за Днестр и за Двину.

Итак, союз наших двух наций не является ни прекрасной мечтой, ни пленительной иллюзией; нет, господа, этот союз является неизбежной необходимостью, вытекающей из общих интересов обеих наций, и он стал необходимым благодаря краковской революции. Немецкий народ, который в своих собственных делах проявлял себя до сих пор почти исключительно только на словах, должен приступить к действию в интересах своих польских братьев; и подобно тому как мы, присутствующие здесь немецкие демократы, протягиваем руку польским демократам, весь немецкий народ отпразднует свой союз с польским народом на поле первой битвы, в которой они совместными силами одержат победу над своими общими угнетателями.

Напечатано в марте 1848 г. в сборнике «Celebration, a Bruxelles, du deuxieme anniversaire de la Revolution Polonaise du 22 Fevrier 1846». Bruxelles, 1848

Печатается по тексту сборника

Перевод с французского