Девичьи руки

Темные от времени столбы уходили вверх и терялись в величественном полумраке.

– Взгляните на эти опоры и стропила, – говорил гид. – Храм Хонгандзи – самое большое деревянное сооружение в Киото, одно из крупнейших в мире. Случись пожар – в Японии уже не найти таких вековых стволов. Да и прежде отобрать их было нелегко. А когда свезли, строителям оказалось не под силу поднять такую тяжесть. Как же удалось сделать это? Благодаря женщинам. Сорок тысяч японок остригли волосы и сплели из них канат невиданной дотоле прочности. С его помощью восемьдесят опорных столбов были установлены, балки подняты и закреплены. Вот он, этот канат. Обратите внимание на длину волос. Женщины укладывали их тогда в высокие сложные прически, какие теперь носят только гейши…

Гида слушали рассеянно, но стоило ему упомянуть слово «гейша», как посыпались вопросы.

Туристы из‑за океана – табуны великовозрастных бодрячков и горластых пестрых старух – кочуют по Японии, спеша лицезреть оплаченную порцию «восточной экзотики», непременным элементом которой служит женщина в кимоно.

В Нагасаки их ведут к «домику Чио‑Чио‑Сан». В Киото им показывают гейш. В Фукуока они запасаются большими разряженными куклами – чем не наглядное пособие к рассказам о японках!

– Подумать только, такие куколки! – удивляется седая американка, услышав притчу о строительстве Хонгандзи.

Изумляясь тем, что косы сорока тысяч японок помогли когда‑то построить самый большой в Киото храм, искатель «восточной экзотики» и не вспомнит о сорока миллионах женских рук, что составляют ныне две пятых рабочей силы Японии.

– Купите эти шелка на память о красавицах древнего Киото! – говорят иностранцам, насмотревшимся на кимоно гейш.

А ведь кроме чайных домов, кроме памятников старины, куда возят туристов, не меньшей достопримечательностью Киото может считаться целый городской район.

Это Нисидзин, где на сонных с виду улочках от зари до зари слышится стук кустарных ткацких станков. Механический привод здесь пока такое же неведомое понятие, как и профсоюз. Однако места в музее достойны не только домодельные станки, но и то, что создают на них руки сорока тысяч ткачих.

– Скажите, что труднее всего дается в вашем ремесле? – спросил я одну из них.

– Труднее всего ткать туман, – подумав, ответила девушка. – Знаете, утреннюю дымку над водой, и еще бамбук под ветром, когда каждый листочек в движении.

Стало совестно, что я назвал ремеслом то, чему по праву следует именоваться искусством.

Казалось бы, что общего между тесными каморками кустарей и цехами ультрасовременного радиозавода, до которого от Нисидзина несколько веков и несколько минут? Высокие пролеты, лампы дневного света, музыка, заглушающая мерное гудение вентиляторов…

Но на бесшумно пульсирующем конвейере, как и на примитивном ткацком станке, те же виртуозные пальцы творят славу Японии, не менее заслуженную, чем слава киотских шелков.

На девушке серая форменная блуза, волосы убраны под таким же чепцом. К груди приколот жетон с именем и личным номером – он же пропуск в цех. Сосредоточенно склонившееся лицо полуосвещено, потому что яркое и холодное сияние люминесцентных ламп направлено прежде всего на ее руки.

Длинные чуткие пальцы шлифуют линзы для фото– и киноаппаратов, они паяют крохотные проводочки на сборке цветных телевизоров. Они колдуют над шелковой и синтетической нитью. И красота их столь же достойна быть воспетой, как и их умелость. Даже огрубев с годами от крестьянского или рыбацкого труда, с глубокими шрамами и узловатыми суставами, руки японок сохраняют артистическую утонченность. Конвейер же забирает себе их лучшую пору, требуя точности движения, граничащей с искусством.

Девичьи руки – именно они утвердили нынче за Японией славу «царства транзисторов», именно благодаря им японская радиотехника, электроника, оптика, японский текстиль пробили себе дорогу на мировые рынки.

Сельские девушки, которые на пять‑семь лет уходят в город, чтобы заработать себе на приданое, – это целый общественный слой, это немаловажный фактор и в социальном и в экономическом бытии современной Японии.

Уходить до свадьбы на текстильные фабрики вошло у крестьянок в обычай еще с конца прошлого века. Тут и крылся секрет дешевизны японских тканей, наводнивших и Азию, и Европу, и Америку в период между двумя мировыми войнами.

Автоматизация производства, переход на конвейер позволили расширить сферу применения этого «секретного оружия».

С пятнадцати лет, после обязательного девятиклассного образования, закон официально разрешает молодежи наниматься на работу. Этим пятнадцатилетним девушкам нет нужды ехать куда глаза глядят. Отчаянно конкурирующие между собой вербовщики сами атакуют сельские школы.

Чтобы понять, чем так прельщают нанимателей девичьи руки, взглянем на труд у конвейера глазами молодых крестьянок. Всех их, как правило, толкает в город одно и то же. Чтобы справить свадьбу, надо истратить в двадцать раз больше денег, чем девушка может заработать за месяц.

Такова незыблемая традиция, которую хочешь не хочешь надо блюсти.

Данные японской статистики гласят, что в стране ежегодно происходит около миллиона свадеб, каждая из которых обходится в среднем по пятьсот тысяч иен. Из этой суммы сто пятьдесят тысяч идет непосредственно на церемонию и угощение, пятьдесят тысяч – на непременное, хотя бы трех‑пятидневное свадебное путешествие, двести пятьдесят тысяч – на мебель и домашнюю утварь, которую целиком должна приобрести невеста, и еще пятьдесят тысяч на другие расходы.

Не будем говорить здесь о достоинствах и недостатках обычая, связывающего со свадьбой самые большие затраты в жизни человека. Подчеркнем лишь, что он существует как немаловажный социологический фактор, который нельзя сбрасывать со счетов.

Характерно для Японии еще и другое. Сельские девушки не считают годы работы на фабрике ступенькой, чтобы навсегда остаться в городе, выйти там замуж. Большинство до сих пор полагаются на то, что жениха им сосватают родители. Свадьба на скопленные в городе деньги играется, как правило, в деревне. В этом еще один пример подспудного влияния вековых традиций на образ жизни японцев. (К тому же молодой семье попросту трудно обосноваться в городе из‑за непомерной дороговизны жилья.)

Девушка уходит из села, чтобы вновь туда же вернуться. Годы на фабрике для нее заведомо преходящая полоса в жизни. Этот обычай работать у конвейера до замужества в сочетании с японской системой платить при найме крайне низкую ставку, увеличивая ее в зависимости от стажа, и сделал девичьи руки наиболее прибыльными для нанимателей. К тому же работницу легко уговорить даже эти деньги наполовину оставлять в кассе предприятия, если предложить ей более высокий процент, чем в обычной сберкассе.

Молодую крестьянку ошеломляют расчетом: если она согласится подписать подобное обязательство, через пять‑семь лет у нее сложится желанная сумма, по сельским понятиям казавшаяся недосягаемой. Причем не надо беспокоиться: скоплю или не скоплю? Хватит ли денег дожить до получки?

За место в общежитии, за рис и миску супа в заводской столовой – за все вычтут при расчете, так что на руки достаются лишь какие‑то пустяки на карманные расходы.

Казарменное положение, котловое довольствие – все это задумано не только для того, чтобы девушкам было легче скопить свое приданое, но и для того, чтобы проще было держать их в повиновении. Пока познакомились, сжились, огляделись – три года прошло; чего уж тут требовать каких‑то перемен и идти против течения, когда осталось полсрока?

Другое дело мастера, наладчики, квалификация которых нужна для бесперебойной работы поточных линий. Это своего рода унтер‑офицерский костяк, который задабривают высокой зарплатой, искусственно поддерживая отчужденность между «постоянным» и «переменным» составом. На предприятиях, где используются девичьи руки, работницам стараются внушить, что профсоюзы вообще дело не женское.

Вот расчет, построенный на официальной правительственной статистике. В Японии трудятся двадцать миллионов женщин, в том числе девять миллионов по найму, причем шесть миллионов из них не объединены ни в какие профсоюзы. Если вспомнить, что в стране ежегодно бывает миллион свадеб и что молодые японки трудятся у конвейера в среднем шесть лет, вполне обоснованным будет вывод, что именно шесть миллионов будущих невест дают предпринимателям самые дешевые и ловкие рабочие руки.

Конечно, большинство японок ищут заработка и после замужества. Они лишь переходят в другой разряд тружениц, в числе тех одиннадцати миллионов женщин, что заняты в «семейном производстве».

Покупая цветные гравюры великих мастеров прошлого Хокусаи или Хиросиге, иностранные туристы любят философствовать о неизменности лица Японии. Все так же оттеняют синеву весеннего неба снега Фудзи и первые розовые соцветья сакуры. Столь же колоритны согбенные фигуры в соломенных шляпах среди блеска залитых водой рисовых полей. Ведь все еще нет машины, которая могла бы заменить чуткость человеческой руки, способной глубоко посадить куст рассады в холодную жидкую грязь и не повредить при этом ни одного из нежных стебельков.

Все так же расшивают серебрящуюся гладь полей ровным зеленым узором. Чтобы заметить перемену, надо подойти и вглядеться: чьими руками? Из села ушла молодежь. Мужчины, вспахав землю, тоже отправляются в отход до жатвы.

Остаются женщины. Им Приходится брать на себя самое тяжкое звено в древней цепи сельскохозяйственных работ.

Ну, а девушки из городских семей? Их тоже под разными предлогами переводят после замужества в разряд «повременных» или «внештатных» работниц с очевидной целью: привязать женщин к низкому заработку, лишить их надбавок за стаж, а также других благ, отвоеванных профсоюзами в упорной борьбе.

Вот достаточно красноречивая цифра. Средняя зарплата женщин в стране вдвое меньше, чем у мужчин. Сорок тысяч японок, что помогли возвести храм Хонгандзи, стали легендой. Но справедливо ли оценена тяжесть, которую поднимают сорок миллионов женских рук в наши дни?